Прошлое формирует человека, хочет он того или нет. Каждая встреча, каждый опыт оставляет свой отпечаток и придает вам форму, подобно тому, как ветер придает форму мескитовому дереву на равнине.

Главное, что вам следует знать о моем детстве,- то, что у меня никогда не было настоящего отца, о чем я, впрочем, никогда не жалел. Мама родила меня в 17 лет, и с первого дня все вокруг твердили, что мы никогда ничего в жизни не добьемся. Она придерживалась иного мнения и прививала мне непреложное правило жизни: "Превращай каждое препятствие в благоприятную возможность". Так мы и поступали.

Я был крупным ребенком, особенно для такой маленькой женщины. Девичья фамилия моей матери - Мунихэм. Ее рост был 160 сантиметров, а весила она менее 50 килограммов, и я не представляю, как ей удалось выносить и родить меня - ведь при рождении я весил 4,4 килограмма. Роды былитакие трудные, что после них она целый день пролежала в лихорадке. Из-за высокой температуры нянечки не позволяли ей брать меня на руки.

Я никогда не знал своего так называемого отца. Он для меня просто не существовал. Только то, что он снабдил меня своей ДНК, отнюдь не делало его моим отцом, и между нами все эти годы не было абсолютно ничего, никакой связи. Я понятия не имел, что он за человек, что любит, а что ненавидит. До прошлого года я даже не знал, где он живет и работает.

И никогда не спрашивал. Мы с матерью ни разу не обмолвились о нем ни словом. Ни единым. За 28 лет она ни разу не вспомнила о нем, и я тоже. Это может показаться странным, но это правда. Дело в том, что меня это совершенно не волнует, и маму тоже. Она говорит, что рассказала бы мне об отце, если бы я попросил, но, честно скажу, просить об этом мне и в голову не приходило. Личность отца не имела для меня никакого значения. Мать любила меня, я отвечал ей взаимностью, и нам было вполне достаточно друг друга. Но когда я решил написать о своей жизни, то подумал, что неплохо было бы все-таки прояснить некоторые вопросы о своем происхождении. В 1999 году одна техасская газета отыскала следы моего биологического отца и напечатала о нем статью. Вот что они сообщили: фамилия его Гун-Дерсон; работает он в газете "Dallas Morning News", живет в Сидр-Крик-Лейке, штат Техас, и У него двое других детей. Далее сообщалось, что моя мать вышла за него, когда забеременела, но они разошлись, когда мне не исполнилось и двух лет. В газетном интервью он, правда, сказал, что гордится своим отцовством, что двое других его детей считают меня своим братом, но эти слова не вызывают во мне никакого доверия, и я отнюдь не горю желанием встретиться с этим человеком.

Мама жила одна. Ее родители разошлись, и мой дед, Пол Мунихэм, ветеран вьетнамской войны, в те годы работал на почте, жил в передвижном доме и беспробудно пил. Бабушка же, Элизабет, как могла старалась помочь своим троим детям. Никто в семье не мог особенно помочь матери - но они хотя бы пытались. В день моего рождения дед бросил пить, и с тех пор, все 28 лет моей жизни, ведет трезвый образ жизни. Младший брат моей матери, Эл, был для меня нянькой. Впоследствии он записался в армию, как это было принято среди мужчин нашей семьи, и сделал там неплохую карьеру, дослужившись до чина подполковника. У него великое множество орденов и медалей и замечательный сын, Джесси. Мы все поддерживаем очень теплые отношения и гордимся друг другом.

Я был желанным ребенком. Мама так хотела родить меня, что скрывала свою беременность, сколько могла, чтобы никто не попытался отговорить ее рожать. После моего рождения она часто ходила за покупками вместе с сестрой, и однажды, когда тетя держала меня на руках, продавщицы начали заигрывать со мной. "Какой прелестный ребенок",- сказала одна из них. Мама выступила вперед: "Это мой ребенок".

Пока она заканчивала школу и подрабатывала неполный день, мы жили в убогой однокомнатной квартирке в Оук-Клиффе, пригороде Далласа. Это один из тех районов, где на веревках вывешивают сушиться белье, а на углу - обязательно закусочная "Kentucky Fried". Мать в одной из таких закусочных и подрабатывала (помню, что униформа у нее была в розовую полоску). Параллельно она работала кассиршей в расположенном через дорогу от закусочной бакалейном магазине. Впоследствии она получила временное место на почте, где сортировала возвращенные письма. А одновременно пыталась закончить образование и заботилась обо мне. Зарабатывала она 400 долларов в месяц, из которых 200 уходило на оплату квартиры, да еще 25 долларов в не- . делю приходилось отдавать за ясли. Но при этом она обеспечивала меня всем, в чем я нуждался, плюс еще что-то "сверх". У нее были свои способы устроить мне маленький праздник.

Когда я был еще совсем маленьким, она водила меня в кафе, где я пил коктейль через соломинку. Она. втягивала немного напитка в соломинку, а потом я запрокидывал голову и сладкая прохладная жидкость стекала мне в рот. Так мать пыталась побаловать меня лакомством на 50 центов.

Каждый вечер мама мне читала. Хотя я был еще слишком мал, чтобы понять хоть слово, это ее не смущало. Чтение ей никогда не надоедало. "Не могу дождаться, когда ты будешь читать мне",- часто говорила она. Неудивительно, что я уже в два года читал стихи на память. Я все делал быстро. Пошел я в девять месяцев.

Через какое-то время мама получила место секретарши с годовым окладом в 12 тысяч долларов, что позволило нам переехать в более приличную квартиру в северном пригороде Далласа, Ричардсоне. Потом она перешла на работу в телекоммуникационную компанию "Ericsson" и сделала там карьеру. Сейчас она уже не секретарша, а менеджер по работе с клиентами, и помимо этого имеет лицензию на работу в качестве агента по торговле недвижимостью. Вот в общем-то и все, что вам надо о ней знать. Она умна, напориста, трудолюбива. К тому же и выглядит достаточно молодо - так, что вполне может сойти за мою старшую сестру.

После Оук-Клиффа Ричардсон показался ей земным раем. Северные предместья Далласа тянутся чуть ли не до самой границы с Оклахомой непрерывной цепью городков, неотличимых друг от друга. На многие мили - одни и те же дома и торговые центры вдоль дорог на фоне однообразного коричнево-бурого техасского пейзажа. Но есть хорошие школы и множество открытых для всех спортивных площадок.

Через дорогу от нашей квартиры располагался небольшой велосипедный магазин со звучным названием "Richardson Bike Mart". Владельцем его был низкорослый крепыш по имени Джим Хойт. Джим спонсировал велогонщиков и постоянно искал детей, которые занялись бы этим видом спорта.

Раз в неделю мы с мамой отправлялись в местную булочную за свежими, еще горячими пончиками и проходили мимо этого веломагазина. Джим знал, как трудно приходилось моей матери, но он видел, что она всегда держится молодцом, а я всегда аккуратно одет и ухожен. Он проявил к нам интерес и уговорил мать купить мне "серьезный" велосипед. Это был "Schwinn Mag Scrambler", и я получил его в семь лет. Он был уродливо коричневый, с желтыми колесами, но я сразу полюбил его. Почему мальчишки так любят велосипеды? Да потому, что велосипед олицетворяет освобождение и независимость; к тому же это твой первый колесный транспорт. На велосипеде ты получаешь возможность путешествовать без всяких правил и без сопровождения взрослых.

Единственным, что мать привнесла в мою жизнь против моего желания, был отчим. Когда мне исполнилось три года, она вторично вышла замуж за человека по имени Терри Армстронг. Это был невысокий мужчина с пышными усами и привычкой преувеличивать свои скромные успехи. Он занимался оптовой продажей продуктов питания бакалейным магазинам и выглядел как типичный коммивояжер. Но он приносил в дом деньги и помогал оплачивать счета. Мама тем временем продвигалась по службе и купила нам дом в Плано, одном из самых шикарных пригородов.

Терри официально усыновил меня, дав мне свою фамилию, но я не помню, чтобы меня это событие как-то взволновало. Знаю лишь, что мой биологический отец, Гундерсон, официально отказался от всяких прав на меня. Чтобы усыновление произошло, Гундерсон должен был дать на это согласие. И он без лишних слов подписал все нужные бумаги.

Терри Армстронг был христианином и пытался вмешиваться в процесс моего воспитания. Но при всем своем желании воспитывать меня в духе христианства Терри был вспыльчив и порол меня почем зря - за детские шалости, неопрятность и другие мелочи.

Однажды я оставил в своей комнате незакрытый шкаф, из ящика которого выглядывал носок. Терри достал свою старую добрую трость. Она была толстая, деревянная и для наказания маленьких детей совершенно, на мой взгляд, неприемлемая. Отчим развернул меня и огрел ею.

Эта трость была его излюбленным средством приучения меня к дисциплине. Если я приходил домой поздно, в дело вступала трость.

Шарах. Если я огрызался, палка снова прохаживалась по моей спине. Шарах. Это вызывало боль не только физическую, но и эмоциональную. Поэтому Терри Армстронг мне не нравился. Я считал его злобным мужланом и подонком, и в результате у меня с детства сложилось впечатление, что церковь существует для идиотов.

Спортсменам не свойственно копаться в своих детских воспоминаниях, это ведь спортивных результатов не улучшает. Когда преодолеваешь затяжной 2-километровый подъем и у тебя на заднем колесе висят итальянцы с испанцами, о своих отроческих переживаниях думать как-то не хочется, да и вредно. Ты должен быть сосредоточен. Но надо понимать, что все это как раз в детстве и закладывалось. Как говорит моя мать, "превращай любой негатив в позитив". Ничто не пропадает зря, все потом используется, и старые раны и обиды становятся топливом для соревновательной энергии. Но тогда я был просто обиженным ребенком, который думал: "Если я поеду на своем велосипеде по этой дороге, и буду ехать достаточно долго, то, может быть, она выведет меня отсюда".

Плано тоже оставил на мне свой отпечаток. Это типичнейший американский пригород с торговыми рядами, улицами, образующими идеальную сетку, и загородными клубами, в псевдодовоенном стиле, разбросанными среди бурых полей. Его населяют мужчины в рубашках-поло и брюках "Sansabelt", женщины, увешанные яркой бижутерией, и замкнутые в своем собственном мире подростки. Нет ничего старинного, ничего настоящего. Мне этот город казался лишенным души, и, может быть, с этим связано то, что там чрезвычайно остро стоит проблема наркомании и необычайно высок уровень самоубийств среди молодежи. Там располагается школа Плано-Ист, одна из крупнейших и наиболее одержимых футболом средних школ штата, современное здание, больше похожее на правительственное учреждение, с дверями размером с заводские ворота. В эту школу я и ходил.

В Плано, штат Техас, если ты не играешь в футбол или не относишься к верхней прослойке среднего класса, ты - никто. Моя мать работала секретаршей, поэтому я пытался играть в футбол. Но мне не хватало координации движений. Когда дело доходило до боковых движений или координации рук и глаз - а это основное в футболе,- я "проваливался".

И тогда я решил найти что-то такое, в чем всетаки мог бы преуспеть. В пятом классе я участвовал в школьных соревнованиях по бегу и накануне вечером сказал матери: "Я собираюсь победить". Она молча посмотрела на меня, а потом порылась в своих вещах и протянула мне серебряный доллар 1972 года. "Эта монета приносит удачу",- сказала она. Я выиграл гонку.

Несколько месяцев спустя я записался в секцию плавания в местном клубе. Поначалу это было для меня еще одним средством сблизиться с детьми из местного "высшего общества". Но на первом же занятии я проявил себя таким неспособным к плаванию, что меня перевели в группу к семилеткам. Оглядевшись, я увидел там младшую сестру одного из моих друзей. Мне стало неловко. В футболе я оказался слабаком, а теперь не смог проявить себя еще и в плавании.

Но я старался. Если для овладения техникой плавания мне нужно было заниматься в младшей группе, я был готов заниматься. Мама до сих пор волнуется, когда вспоминает тот день, когда я бросился вперед головой в воду и, размахивая руками так словно пытался выплескать всю воду из бассейна, проплыл по дорожке туда и обратно. "Ты так старался",- говорит она. Довольно скоро меня перевели в старшую группу.

Плавание вообще трудный вид спорта для 12-летнего подростка, а уж в городском плавательном клубе Плано нагрузка была чрезвычайной. Моим тренером был Крис Маккерди, которого я и сейчас считаю одним из лучших тренеров за всю свою карьеру. Крису удалось за один год совершенно преобразить меня. На дистанции 1500 метров вольным стилем я стал четвертым в штате. Он занимался с нашей командой очень серьезно: мы тренировались каждое утро с 5:30 до 7:00. Став постарше, я параллельно начал более серьезно практиковаться в велоспорте, проезжая в предутреннем полумраке по улицам 16 километров, отделявших наш дом от клуба, на велосипеде. В бассейне я проплывал 4000 метров перед школой, а потом еще 6000 метров вечером. Это составляло 10 километров в день в воде и 32 километра на велосипеде. Мать не возражала против этого по двум причинам: она не могла сама отвозить меня на плавание и в школу, потому что работала. Кроме того, она знала, что моему темпераменту это необходимо.

Когда мне исполнилось тринадцать, околачиваясь однажды вечером возле велосипедного магазина, я увидел объявление, приглашавшее всех желающих на юношеские соревнования по триатлону, включавшему в себя велогонку, плавание и бег.

Раньше я никогда о триатлоне не слышал, но туда входили все те дисциплины, в которых я был достаточно силен, поэтому я решил попробовать. Мама купила мне специальную форму: тренировочные шорты и майку из быстросохнущего материала,- чтобы я мог пройти все этапы соревнования, не переодеваясь. Тогда же она купила мне и первый гоночный велосипед. Это был элегантный "Mercier" для шоссейных гонок.

Я выиграл в том состязании, причем с большим отрывом, даже без каких-либо специальных тренировок. Вскоре я принял участие в другом соревновании по триатлону, проходившем в Хьюстоне, и тоже победил. Домой из Хьюстона я возвращался уже вполне уверенный в своих силах. Если в плавании я был одним из лучших (но я никогда не был самым лучшим), то в триатлоне со мной никто не мог сравниться не то что в Плано, но и во всем штате. И это было приятно.

Великим спортсмена делает способность не бояться возможных неудач, не жалуясь, терпеть лишения. Я обнаружил, что, когда для победы нужно было лишь стиснуть зубы и, не заботясь о том, как ты выглядишь со стороны, терпеть боль дольше других, я выигрывал. И было неважно, о каком виде спорта идет речь: в состязании на выносливость, когда нужно просто двигаться вперед, превозмогая боль, я мог победить любого.

Я побеждал там, где нужно было много стойкости и выносливости.

Трость Терри Армстронга я бы еще стерпел, но случилось то, чего я вынести уже не мог. Когда мне было четырнадцать, маме сделали операцию и удалили матку. Это тяжелая травма для любой женщины - как в физическом, так и эмоциональном плане, тем более что мать в то время была еще достаточно молодой женщиной. Когда она лежала в больнице, восстанавливаясь после операции, мне нужно было ехать в Сан-Антонио на соревнования по плаванию. Терри взялся проводить меня. Я не хотел этого: мне не нравилось, когда он надевал на себя личину отца-покровителя; я считал, что ему лучше оставаться при матери в больнице. Но он настоял на своем.

Мы сидели в аэропорту в ожидании рейса, а я смотрел на Терри и думал: "Зачем ты здесь?" Вдруг он начал что-то записывать в блокнот. Написав несколько строк, он вырвал листок, скомкал его и бросил в мусорный бак. Потом он принимался писать снова. И снова вырывал лист и выбрасывал. И так несколько раз. Мне это показалось странным. Когда Терри отлучился в туалет, я подошел к мусорному баку, извлек оттуда скомканные листы и сунул их себе в сумку. Позже, оставшись один, я достал эти листки из сумки и развернул их. Это были наброски письма женщине. Я прочел их. Мой отчим писал другой женщине, в то время как его жена лежала в больнице после перенесенной гистерэктомии.

Я сохранил эти листки и привез их с собой в Даллас. Переступив порог дома, я прошел в свою комнату и снял с полки "Книгу рекордов Гиннесса". Потом взял ножницы и вырезал сердцевину книги. Спрятав туда черновики письма, я поставил книгу обратно на полку. Я хотел сохранить эти письма, сам не зная почему. Для страховки, может быть; такой компромат на отчима мне мог пригодиться. Например, если он снова возьмет в руки трость.

Если до этого случая Терри мне не нравился, то теперь я уже не испытывал к нему вообще никаких чувств. Он утратил в моих глазах всякий авторитет, и я перестал его хоть сколько-нибудь уважать.

Если раньше я был сорванцом, то теперь стал вообще отчаянным мальчишкой. Как-то я изобрел игру, которую назвал "огненный мяч". Она заключалась в том, чтобы вымочить теннисный мяч в бензине, поджечь его, а потом бросать и ловить, пользуясь садовыми рукавицами.

Наполнив бензином пластмассовый бочонок, я высыпал туда теннисные мячи и оставил их там намокать. По мере надобности я вылавливал один мячик, поджигал его спичкой, и после этого мы с моим лучшим другом Стивом Льюисом перебрасывались пылающим мячом, пока наши рукавицы не начинали дымиться. Только представьте: двое мальчишек стоят на жарком техасском ветру и перебрасываются огненным шаром. Иногда рукавицы вспыхивали и мы хлопали ими по джинсам, распространяя вокруг себя яркие искры, разлетавшиеся подобно светлячкам.

Однажды я случайно попал горящим мячом на крышу дома. Часть дранки загорелась, и мне пришлось лезть наверх и затаптывать огонь, пока он не охватил всю крышу и не перекинулся на соседние дома. Еще был случай, когда горящий мяч упал прямо в бочонок с бензином и все это загорелось. Увидев поднявшийся, казалось, к самому небу столб огня и черного дыма, я в панике подбежал и пнул бочонок, надеясь сбить огонь, но бочонок не перевернулся, а на моих глазах расплавился.

Во многом мое поведение объяснялось тем, что я знал, как несчастлива моя мать. Я не мог понять, почему она продолжает жить с Терри,- ведь их отношения были хуже некуда. Но, быть может, ей казалось, что жить с ним все-таки лучше, чем воспитывать сына одной и прозябать в нищете.

Через несколько месяцев после моей поездки в Сан-Антонио их брак все-таки распался. Однажды вечером я, собираясь задержаться, позвонил матери, чтобы предупредить ее.

- Сынок, приезжай скорей домой,- сказала она.

- Что случилось?

- Нам нужно поговорить.

Я вскочил на велосипед и помчался домой. Мама сидела в гостиной.

- Я сказала Терри, чтобы он уходил,- сказала она.

- Я собираюсь подать на развод.

Я испытал огромное облегчение и не подумал его скрывать. Мало того, я просто засиял от радости.

- Так это же здорово! - воскликнул я.

- Но, сынок,- продолжала мать,- я не хочу, чтобы ты в такой трудный период доставлял мне

хлопоты. Пожалуйста, остепенись.

- Хорошо,- сказал я.- Обещаю.

Несколько недель я не говорил матери об этом деле ни слова. Но однажды, когда мы сидели за столом на кухне, я огорошил ее неожиданными словами: "Это был плохой человек". Я не стал рассказывать ей о любовных письмах - она и без того была несчастна. Но спустя годы во время уборки она все-таки нашла их. И не очень-то удивилась. Некоторое время Терри пытался поддерживать с нами контакт, присылая мне открытки на день рождения и тому подобное. Однажды от него пришел конверт со стодолларовой купюрой внутри. Я отдал его матери и сказал: "Не могла бы ты отослать ему эти деньги обратно? Мне они не нужны". В конце концов я написал ему письмо, где, среди прочего, посетовал, что не могу изменить фамилию, которую он дал мне. Я доступно объяснил ему, что не хочу больше знаться ни с ним, ни с его семейством. После разрыва с Терри мы с матерью значительно сблизились. Думаю, первое время она тяжело переживала случившееся, а когда люди несчастны, они не принадлежат себе. Но когда развод стал свершившимся фактом, мама очень быстро переменилась. Она как-то расслабилась, словно сбросила с плеч тяжелую ношу. Правда, при этом она взвалила на себя другое бремя, бремя матери-одиночки, но к этому ей было уже не привыкать. Следующие пять лет мать оставалась одна.

Я изо всех сил старался быть хорошим сыном. Я хотел, чтобы она чувствовала, что на меня можно положиться. Я лазил на крышу, чтобы развесить там для нее рождественские гирлянды. А если я иногда угонял соседские машины, чтобы покататься _ ЧТо ж, это было не большое преступление, без жертв. Когда она приходила с работы домой, мы вместе ужинали и, выключив телевизор, разговаривали. Она учила меня ужинать при свечах, прививала хорошие манеры. Приготовив что-нибудь на скорую руку, она зажигала свечи и рассказывала мне о прожитом дне. Иногда разговор заходил о том, как тяжело ей приходится на работе, где, по ее мнению, ее недооценивали, потому что она была всего лишь секретаршей.

- А почему бы тебе не уйти оттуда? - спрашивал я.

- Нет, сынок, уходить нельзя,- отвечала она.-

Надо пробиваться. Иногда одного взгляда мне было вполне достаточно, чтобы понять, что день у нее был особенно тяжелый. И если я слушал в такой момент пластинки (а любил я что потяжелее - "Guns 'N Roses", например), то сразу выключал этот грохот и, сказав: "Мама, это для тебя", включал "Kenny G"; что, поверьте, было с моей стороны большой жертвой.

Я пытался морально поддерживать ее, потому что она столько для меня делала. По мелочам. Каждую субботу она стирала и гладила пять рубашек, чтобы каждый день я мог ходить в школу в свежей. Она знала, как много я тренируюсь и как голоден бываю после школы, поэтому каждый день оставляла в холодильнике горшок приготовленного ею соуса для спагетти, чтобы я мог перекусить в ожидании ужина. Она научила меня варить макароны и проверять их на готовность, бросая макаронину в стену.

К тому времени я уже сам начал зарабатывать. В 1987 году, когда мне было пятнадцать, я выступил в состязании триатлонистов в Лейк-Лэвоне, где участвовали значительно более опытные спортсмены. Я занял тридцать второе место, буквально шокировав других участников и зрителей, которые не могли поверить, что 15-летний подросток способен выдержать такое испытание. На меня обратила внимание и освещавшая гонку пресса. Тогда я сказал репортеру: "Думаю, что через несколько лет я поднимусь к вершине, а лет через десять стану самым лучшим". Мои друзья, Стив Льюис в том числе, сочли мои слова бахвальством. (В следующем году я финишировал пятым.)

В триатлоне платили хорошие деньги. Мой бумажник нежданно-негаданно стал пополняться призовыми чеками, и я старался участвовать во всех соревнованиях, которые только мог найти. Большинство состязаний имели строгие возрастные ограничения - участвовать в них можно было лишь с 16 лет,- поэтому в заявках на участие я указывал липовую дату рождения. В профессиональных состязаниях я, конечно, пока не побеждал, но в первую пятерку попадал раз за разом. Другие спортсмены звали меня Юниором. Но не думайте, что все это давалось мне легко. В одном из первых профессиональных соревнований по триатлону я по неопытности допустил серьезную ошибку: плохо поел перед состязанием, ограничившись двумя булками с корицей и двумя стаканами кока-колы. В итоге я "сдох" - не хватило энергии. Я первым вышел из воды, первым соскочил с велосипеда, но на последнем этапе, во время бега, силы кончились. Мать, уже привыкшая видеть меня в числе лидеров, ждала у финишной черты и не могла понять, куда я запропастился. Не выдержав, она пошла навстречу и встретила меня на дистанции. Я едва держался на ногах.

- Ну давай, ты же можешь,- принялась уговаривать она.

- Я выдохся,- сказал я.- Нет никаких сил.

- Понимаю,- сказала она.

- Но сходить с дистанции все равно нельзя. Даже если тебе придется идти к финишу шагом.

И я дошел шагом. Я начал обретать известность и среди местных велогонщиков. По вторникам на образующей петлю вокруг пустующего поля старой дороге они про-водиди кольцевые шоссейные гонки. Эти состязания были очень популярны среди серьезных велосипедных клубов местного масштаба и собирали Довольно большую толпу болельщиков. Я выступал за клуб, спонсируемый владельцем велосипедного магазина "Richardson Bike Mart" Хойтом, и мама купила мне ящик для инструментов, чтобы я мог Держать там все велосипедные запчасти и принадлежности. Она говорит, что до сих пор помнит, как я крутил петлю за петлей вокруг поля, обгоняя других ребят. Мама не могла нарадоваться, видя мою силу. А я был готов крутить педали из последних сил, чтобы завоевать приз, даже если он составлял несчастные 100 долларов.

В велоспорте гонки различаются по категориям, в зависимости от степени мастерства участников: в гонках 1-й категории участвуют самые сильные спортсмены, авгонках4-й - начинающие. Естественно, впервое время я состязался в 4-й категории, но мне очень хотелось подняться выше. Чтобы попасть на соревнования более высокой категории, нужно было показать результаты, выиграть определенное количество гонок. Но я был слишком нетерпелив и уговорил организаторов допустить меня к участию в гонке 3-й категории, где выступали велосипедисты постарше и поопытнее. Организаторы сказали мне: "Хорошо, но только не выигрывай". Дескать, если я привлеку к себе слишком много внимания, может подняться шум из - за того, что мне позволили обойти требования, касавшиеся перехода в другую категорию.

Я выиграл. Не смог сдержаться. Обошел всех. Разгорелся спор, что со мной делать. Кто-то предлагал меня дисквалифицировать. Но поступили наоборот - меня "повысили". Случилось так, что все четверо гонщиков 1-й категории, местные герои, выступали за команду Хойта, и я начал тренироваться с ними - 16-летний пацан с солидными мужчинами под тридцать.

Став в триатлоне "новичком года" общенационального масштаба, я понял, что мое будущее - в спорте. Я зарабатывал примерно 20 тысяч долларов в год и завел целую картотеку деловых знакомств. Мне нужны были спонсоры, которые брали бы на себя мои авиаперелеты на соревнования и прочие расходы. Мать говорила мне: "Послушай, Лэнс, если тебе суждено чего-то достичь, ты достигнешь этого своими силами, потому что никто за тебя этого не сделает".

Мать была моим лучшим другом и самым надежным союзником. Она организовывала и стимулировала меня, придавала мне энергии. "Если не будешь выкладываться на 110 процентов, успеха не будет",- внушала она мне.

Она привнесла в мои тренировки свой организационный талант. "Послушай, я не знаю, что тебе нужно,- говорила она.- Поэтому сядь и подумай, все ли ты собрал, чтобы не получилось так, что ты прибудешь на место и обнаружишь, что чего-то не хватает". Я гордился ею, и мы были очень похожи; мы понимали друг друга с полуслова, так что нам не приходилось много говорить. Мы просто читали мысли друг друга. Она всегда находила возможность купить мне велосипед новейшей модели или дополнительные аксессуары. У нее, кстати, до сих пор хранятся замененные мною педали и прочие детали, потому что они стоили так дорого, что у матери не хватало духу выбросить их.

Мы и на соревнования ездили вместе - на 10 - километровые забеги и состязания по триатлону. Мы уже начали думать, что я мог бы стать олимпийцем. Счастливый серебряный доллар был по-прежнему при мне, и на этот раз мать подарила мне брелок с цифрами "1988" - годом следующих летних Олимпийских игр.

Каждый день после школы я совершал 10-километровую пробежку, а потом садился на велосипед и весь вечер тренировался. На этих тренировках я научился любить Техас. Природа его, при всем своем унылом однообразии, прекрасна. Едешь по проселкам среди обширных пастбищ и хлопковых полей - и видишь вокруг лишь водонапорные башни, зерновые элеваторы и полуразрушенные сараи. Трава вся выедена скотом, а земля похожа на то, что остается на дне давно не мытой кофейной чашки. Иногда взору открываются холмистые цветочные лу- I га и одинокие мескитовые деревья самых причудливых форм. Но большей частью техасская природа - это просто желтобурого цвета прерия, где лишь время от времени попадаются автозаправочные станции, а так - всюду поля, поля, поля, поросшие бурой травой или засеянные хлопком. Плоско, пусто - и ветрено. Даллас вообще считается одним из самых ветреных городов. Но меня это вполне устраивало. Сопротивление силы воздуха.

Однажды на дороге меня сшиб грузовик. К тому времени я уже знал символику среднего пальца и показал его водителю. Тот резко остановился, швырнул в меня пустую канистру и погнался за мной. Я побежал, бросив свой "Mercier" на обочине. Разъяренный водитель растоптал его. Но когда он уезжал, я запомнил его номер. Мама подала на шофера в суд - и выиграла. Взамен покореженного она купила мне новый велосипед, "Raleigh" с гоночными колесами.

Тогда на велосипеде у меня еще не было одометра, поэтому, когда мне нужно было знать протяженность маршрута, матери приходилось проезжать его на машине. Когда бы я ни просил ее измерить расстояние, она безропотно садилась в машину и ехала за мной, даже если дело было к ночи. Это для меня 50 лишних километров не крюк, но для женщины, которая только что измученная вернулась с работы, это было не так легко. Но она не жаловалась.

Мы с матерью были предельно откровенны друг с другом. Она доверяла мне полностью. Я делал, что хотел, и, интересно отметить, что бы ни делал, всегда ей рассказывал. Я никогда ее не обманывал. Если мне хотелось подольше погулять, никто меня не останавливал. В то время как большинству детей приходилось убегать на вечерние прогулки тайком, я выходил через парадную дверь.

Возможно, я несколько злоупотреблял ее доверием. Я был гиперактивным ребенком и легко мог попасть в беду. В Плано хватает широких бульваров и полей, так и заманивающих в неприятности подростка на велосипеде или за рулем автомобиля. Я носился по городским проспектам, увертываясь от машин и проскакивая светофоры, и доезжал таким образом до самого центра Далласа. Мне нравилось кататься по городу с интенсивным движением - это было настоящим испытанием.

Мой новый и такой красивый "Raleigh" оставался у меня очень недолго - вскоре я искорежил его и чуть не погиб сам. Это случилось во время одной из таких поездок по городу, когда я пытался угнаться за светофорами. Мне удалось проехать на зеленый свет пять светофоров подряд, но, когда я подъезжал к гигантскому перекрестку двух шестиполосных магистралей, зеленый свет сменился желтым.

Я решил проскочить - как проскакивал всегда... до этого случая.

Я уже пересек три полосы, когда загорелся красный. Пересекая четвертую полосу, я краем глаза увидел женщину в "Ford Bronco". Она меня не видела, поэтому нажала на газ - и врезалась в меня.

Я полетел головой вперед через дорогу. Шлема у меня не было. Я приземлился на голову и откатился к тротуару.

Я был один и к тому же без документов. Я попытался подняться. Но меня уже окружила толпа, и кто-то сказал: "Нет-нет, не шевелись!" Так я лежал и ждал "скорую помощь", а дама, сбившая меня, тряслась в истерике. Прибывшая машина "скорой помощи" отвезла меня в больницу. Я был в состоянии назвать номер домашнего телефона, и они позвонили матери, которая тоже впала в истерику. У меня диагностировали сотрясение мозга и наложили на голову и на ногу с зияющей раной несколько швов, а на вывихнутое колено - шину. Что же касается велосипеда, то он превратился в груду металлолома.

Я объяснил лечившему меня врачу, что готовлюсь к соревнованию по триатлону, которое должно пройти через шесть дней в Луисвилле. Доктор ответил: "И думать об этом нечего. Ты не сможешь ничем заниматься три недели. Ни бегать, ни даже ходить".

Больницу я покинул на следующий день, прихрамывая, морщась от боли и с горечью думая о предстоящем периоде бездействия. Но, посидев пару дней дома, я ужасно заскучал и пошел немного поиграть в гольф, несмотря на шину на ноге. Движение наполнило меня бодрящей энергией. Я снял шину с ноги. "Не так уж все и плохо",- подумалось мне.

На четвертый день я уже забыл о происшествии. Самочувствие было отличное. Я записался на участие в соревновании и сообщил об этом матери:

- Я буду участвовать.

Она сказала лишь:

- Хорошо.

Я позвонил другу и попросил у него велосипед. Потом отправился в ванную и снял с ноги швы. На голове швы я решил оставить, поскольку они все равно будут прикрыты купальной шапочкой. Потом я прорезал дыры в обуви, чтобы не натирало рану на ноге.

На следующий день рано утром я уже стоял на линии старта. Из воды я вышел первым. Первым спрыгнул с велосипеда. В беге на 10 километров финишировал третьим. Днем позже в местной газете вышла большая статья о том, как меня сбила машина и как это не помешало мне занять третье место. Неделю спустя мы с матерью получили письмо от доктора. "Не могу поверить",- писал он.

Ничто, казалось, не могло заставить меня сбавить темп. Я люблю скорость во всех ее проявлениях, и еще в подростковом возрасте воспылал страстью к скоростным автомобилям. На призовые, полученные на соревнованиях по триатлону, я первым делом купил себе подержанный красный "Fiat", на котором гонял по Плано - без прав.

Однажды, будучи уже в 11-м классе, я проявил настоящее мастерство в области вождения, которым мои друзья восхищаются до сих пор. С несколькими одноклассниками я ехал по двухрядной улице, когда на нашем пути оказались два каких-то тихохода.

Я нетерпеливо нажал на педаль газа. Мой "Fiat" проскочил между впереди идущими машинами. Проскочил впритирку; щель между машинами была такова, что можно было протянуть руку и сунуть палец в раскрытые от изумления рты других водителей.

Я выезжал на машине по вечерам, что без сопровождения взрослых было запрещено. Как-то под Рождество я подрабатывал в магазине игрушек "Toys "Я" Us", помогая клиентам донести покупки до машины. Стив Льюис нашел похожую работу в "Target". Мы оба работали в вечернюю смену, поэтому наши родители позволяли нам добираться до места на машинах. Зря они нам позволяли. Мы со Стивом устраивали гонки, выжимая на городских улицах до 130-140 километров в час.

У Стива был "Pontiac Trans Am", а я к тому времени сменил "Fiat" на "Camaro" IROC Z28 - это была не машина, а зверь. Я был уже в том возрасте, когда машина для меня значила больше, чем что-либо другое. Джим Хойт помог мне купить ее, подписав документы о покупке в кредит, и я выплачивал все ежемесячные взносы и страховку. Это была скоростная машина, и щмый от времени по вечерам мы выезжали на длинный прямой участок Форест-лейн, где при ограничении скорости в 70 километров в час мы разгонялись до 180-190.

У меня было два круга друзей: товарищи по школе, с которыми я кутил, и друзья - спортсмены - велогонщики, бегуны и троеборцы, многие из которых были уже зрелыми мужчинами. Со стороны школьных товарищей, занимавших более высокое социальное положение, существовал определенный прессинг, но тягаться с ними по стилю жизни мы с матерью все равно не могли, поэтому даже не пытались. В то время как другие дети разъезжали на дорогих машинах, подаренных родителями, я ездил на том, что купил за свои кровные.

И все-таки временами я чувствовал себя изгоем. Я был парнем, который занимается не тем спортом и носит одежду не тех фирм, что большинство. Кто-то из моих приятелей как-то сказал мне: "Я бы на твоем месте постеснялся носить эти шорты с лайкрой". Я лишь пожал плечами. В обществе существовал неписаный дресс-код: все "приличные" люди должны были ходить в униформе с лейблом "Polo". Может, они и не догадывались об этом, но их одежда была именно униформой. Одинаковые брюки, обувь, ремни, бумажники, головные уборы. Б общем, полное единообразие - и я был категорически против.

Как-то осенью, уже заканчивая школу, я при.нял участие в важной юниорской велогонке на время в Мориарти, штат Нью-Мексико. Условия гонки были идеальные, чтобы показать отличное время: 19 километров по прямой, ровной дороге при очень слабом ветре. Маршрут пролегал по шоссе, и мимо то и дело проносились грузовики, обдавая нас волной горячего воздуха. Молодые гонщики ехали туда бить рекорды и заявить о себе.

Стоял сентябрь, но в Техасе было еще жарко, поэтому я много вещей не брал. Утром в день гонки я встал в 6:00 и отправился на тренировку. Меня обдало холодной свежестью горного воздуха. Все, что было на мне из одежды,- это лишь шорты и гоночная майка с короткими рукавами. Проехав пять минут, я буквально окоченел от холода и понял, что долго так не выдержу. Я вернулся в номер.

- Мама, на улице так холодно, что я не могу ехать. Мне нужна куртка или что-нибудь такое.

Мы порылись в нашем багаже, но ни одной теплой вещи не нашли. Я ничего с собой не привез. Я оказался совершенно неподготовлен - вел себя как последний любитель.

Мама сказала:

- Возьми хотя бы мою ветровку.

Она вытащила из сумки свою маленькую розовую курточку. Я уже говорил вам, какой невысокой и худенькой была моя мать. Куртка выглядела как снятая с детской куклы.

- Я возьму ее,- сказал я. Так я замерз.

Я отправился на тренировку. Рукава куртки едва доходили мне до локтей, и она вообще была мне мала, но я не снимал ее все 45 минут разминки. В ней же я прибыл в зону старта. В гонке на время чрезвычайно важно быть разогретым, потому что, когда говорят: "Марш!", у тебя нет времени на раскачку, ты должен быть готов стартовать и мчаться изо всех сил все 19 километров. Но мне было холодно даже в куртке.

В отчаянии я сказал:

- Мама, заведи машину и включи печку наполную мощность.

Она завела машину, включила печку. Я влез в салон.

- Скажешь, когда подойдет мое время стартовать,- сказал я матери. Так я разогревался перед стартом.

Наконец подошла моя очередь. Я вылез из машины и сел в седло. Подъехал к линии старта - и в путь. Тогда я улучшил рекорд трассы на 45 секунд.

Те вещи, которые были важны для жителей Плано, для меня начинали иметь все меньше и меньше значения. Школа и праздные развлечения отошли на второй план. Главным была только моя цель - стать спортсменом мирового класса. Обладание домиком у дороги рядом с сельским магазином не отвечало моим амбициям. У меня была скоростная машина и в бумажнике водились деньги, и все это пришло благодаря победам в спорте, в котором никто из моих товарищей по школе ничего не понимал и которым совершенно не интересовался.

Мои тренировочные заезды становились все более продолжительными. Иногда мы компанией отправлялись в турпоход или покататься на озере на водных лыжах, и если все возвращались оттуда на машинах, то я в полном одиночестве ехал домой на велосипеде. Однажды после такого турпохода мне пришлось ехать домой почти 100 километров - от самого Тексома.

Даже учителя в школе, казалось, не понимали, чем я занимаюсь. Во время второго семестра в выпускном классе Федерация велоспорта США пригласила меня приехать в Колорадо-Спрингс на сбор юниорской национальной команды, а потом отправиться на первые в моей жизни международные соревнования - юниорский чемпионат мира 1990 года в Москве. Они, видно, прослышали о моем выступлении в Нью-Мексико.

Но администрация школы возражала. У них была строгая политика: никаких неоправданных отлучек. Вы скажете, что моя поездка в Москву принесла бы школе известность и что она должна была бы гордиться тем, что один из ее выпускников в перспективе может стать участником Олимпийских игр, но они так не считали.

Впрочем, я все равно поехал в Колорадо-Спрингс, а потом - и в Москву. Для уровня юниорского чемпионата я был еще дилетантом; я был сгустком сырой энергии, но не имел представления о тактике и не умел рассчитывать темп. Несколько кругов я лидировал, а потом увял, растратив силы в слишком ранней атаке. Тем не менее на федерацию впечатление мне произвести удалось, а русский тренер всем говорил, что я самый лучший юный гонщик, каких он видел за годы своей карьеры.

Я был в отъезде шесть недель. Вернувшись в марте, я узнал, что из-за пропущенных уроков мне были выставлены сплошные нули. Комиссия из шести администраторов школы пригласила на встречу меня и мою мать, и нам было сказано, что, если я в ближайшие недели не ликвидирую задолженность по всем предметам, мне не выдадут аттестат. Мы с мамой были ошеломлены.

- Но я никак не успею сделать это за столь короткое время,- сказал я им.

Разжалобить их не удалось.

- Но ты ведь не пасуешь перед трудностями,- язвительно произнес один из членов комиссии.

Я в упор посмотрел на них. Я прекрасно понимал, что, если бы я играл в футбол, носил рубашку-поло и мои родители были членами загородного клуба Аос-Риоса, отношение ко мне было бы совсем другим.

- Заседание окончено,- сказал я.

Мы с матерью встали и ушли. У нас уже были оплачены участие в официальной церемонии и на выпускном балу, куплен академический костюм - мантия с головным убором. Мама сказала мне: "Оставайся в школе до окончания уроков, а я все устрою раньше, чем ты вернешься домой".

Она вернулась к себе в офис и обзвонила все частные школы Далласа, какие только нашла в телефонном справочнике. Она просила, чтобы они приняли меня, а потом признавалась, что не в состоянии платить за обучение, так не возьмут ли они меня бесплатно? "Он неплохой мальчик,- умоляла она.- Наркотики не употребляет. Уверяю вас, он очень способный".

К концу дня ей удалось найти частное учебное заведение, куда меня согласились принять при условии, что я буду брать дополнительные уроки. Аттестат я получил вовремя. На торжественной церемонии у всех моих новых одноклассников на головных уборах были каштановые кисточки, а у меня - золотая, из Плано-Ист, но меня это нисколько не смущало.

Что касается выпускного бала, то я решил провести его в своей прежней школе. Мы уже заплатили за участие, и я не собирался отказываться от своего права. Я купил букетик цветов для своей девушки, взял напрокат смокинг и арендовал лимузин. В тот вечер, надев смокинг и повязав бабочку, я вдруг подумал: "Мама никогда не ездила на лимузине".

Я хотел, чтобы она восполнила этот пробел в своей жизни. Как выразить матери все свои чувства к ней и как отплатить за все, чем ты ей обязан?

Мать дала мне в жизни больше, чем мог бы дать любой учитель или отец, если бы он был, и делала она это долгие трудные годы, годы, которые должны были казаться ей такими же пустыми, как бурые поля Техаса. Она никогда не сдавалась, не беспокоилась о том, как она выглядит со стороны, стиснув зубы доводила все до логического завершения; я мог только мечтать о силе духа и стойкости моей матери, одинокой женщины с юным сыном и маленькой зарплатой, которая не ждала за все свои тяготы и лишения никаких наград, призов или лавров. Она находила утешение в своей материнской любви. Всякий раз, когда она повторяла: "Превращай препятствия в благоприятные возможности, негатив - в позитив", я понимал, что она говорила обо мне, о своей решимости во что бы то ни стало вывести меня в люди.

- Надень свое выходное платье,- сказал я ей.

У моей мамы было чудесное платье, которое она именовала "выходным". Она надела его и села в машину рядом со мной и моей подружкой, и мы катались по городу больше часа, смеясь и провозглашая тосты за мое окончание школы, пока не по -дошло время бала.

Мама вновь обрела свое счастье в личной жизни. Когда мне было семнадцать, она познакомилась с мужчиной по имени Джон Уоллинг, очень хорошим человеком, за которого впоследствии вышла замуж. Мне нравился этот человек, с которым мы стали хорошими друзьями, и я очень жалел, когда в 1998 году они разошлись.

Это забавно. Когда знакомые говорят: "Я на днях видел твоего отца", мне приходится задумываться: "Кою именно они имеют в виду?" Это может оказаться любой из трех мужчин, но своего "родного" отца я и в лицо не знаю, а о Терри далее говорить не хочу. Случается, кто-то из Армстронгов пытается связаться со мной, как будто мы родственники. Но мы не родственники, и я хочу, чтобы они уважали мои чувства на этот счет. Моя семья - Мунихэмы. А что касается Армстронга, то эту фамилию я считаю своим псевдонимом.

Я уверен, что Армстронги привели бы вам 50 тысяч доводов в пользу того, как мне нужен отец и как много они для меня сделали. Но я не согласен. Все, что у меня есть, дала мне мать. А им я не верю.

Несколько месяцев после окончания школы я оставался в Плано. Большинство моих одноклассников по Плано-Ист поступили в университеты. Мой приятель Стив, например, в 1993 году окончил Университет Северного Техаса. (Не так давно в Плано-Ист проходила 10-я встреча выпускников. Меня не пригласили.)

Жизнь в Плано меня все более тяготила. Я участвовал в велогонках по всей стране как член команды "Subaru-Montgomery", но понимал, что главные поля велосипедных сражений находятся в Европе, и мне хотелось попасть туда. После того, как со мной обошлись в выпускном классе, местное общество вызывало у меня еще большее отвращение.

Я оказался в каком-то подвешенном состоянии. Мне негде было развернуться. На соревнованиях местного масштаба я регулярно побеждал не только сверстников, но и взрослых соперников - ив триатлоне, и в беге на 10 километров, и на вторничных велогонках. В перерывах между соревнованиями я много времени проводил в магазине Джима Хойта.

В юности Джим был неплохим велогонщиком, но в 19 лет его послали во Вьетнам, и он два года отслужил там в пехоте, в тяжелейших условиях. Вернувшись домой, он мечтал лишь о велоспорте. Чтобы заработать на жизнь, он открыл собственый веломагазин как дилер компании "Schwinn". Многие годы Джим и его жена Ронда спонсировали юных велосипедистов в окрестностях Далласа, обеспечивая их велосипедами и снаряжением и выплачивая им стипендии. Джим верил в материальные стимулы. Он считал, что, соревнуясь за деньги и бесплатное снаряжение, мы будем больше стараться и показывать лучшие результаты. Весь последний год в школе, выступая за команду Джима Хойта, я зарабатывал 500 долларов в месяц.

В глубине магазина у Джима был небольшой кабинет, где мы любили посидеть и поговорить. Я не обращал внимания на увещевания школьного начальства или своих отчимов, но к мнению Джима прислушивался. "У меня тяжелая работа,- говорил он,- но мне нравится то место, которое я занял в жизни. Если ты судишь о людях по деньгам, то в жизни тебе нужно еще очень многому научиться, потому что у меня есть друзья, которые владеют собственными компаниями, и есть друзья, которые стригут газоны". Но Джим был тоже не подарок; шутки с ним были плохи. И я уважал его характер.

Во время одной из вторничных гонок я вступил в спринтерскую дуэль с гонщиком, который был несколько старше меня и которого я недолюбливал. Когда мы выехали на финишную прямую, наши велосипеды сцепились. Мы пересекли финишную черту, толкаясь, и оба упали на землю. Не поднимаясь, мы вцепились друг в друга и принялись кататься в пыли. Наконец нас разняли, но я под всеобщий смех рвался продолжить драку. Джима, однако, мое поведение отнюдь не развеселило: таких вещей он в своей команде не допускал. Он подошел к моему велосипеду, поднял его и укатил.

Мне было очень жалко терять этот велосипед. Это был "Schwinn Paramount", который был у меня на московском чемпионате и на котором я рассчитывал неделей позже участвовать в многоэтапной велогонке. Немного выждав, я отправился к Джиму домой.

- Можно мне забрать велосипед? - спросил я.

- Нет,- ответил он.- Если хочешь поговорить, приходи завтра в магазин.

Я отстал. Он был раздражен до такой степени, что, казалось, готов был избить меня. И у него была еще одна причина быть недовольным мной: он знал про мои автогонки на "Camaro".

Несколькими днями позже он забрал у меня и машину. Я был вне себя. Я полностью выплатил за нее кредит, около 5000 долларов. Но часть этих денег я получил в виде стипендии, выступая за его команду. Однако тогда я плохо соображал, гнев помутил мой рассудок. Когда тебе 17 лет и кто-то забирает у тебя "Camaro" IROC Z, то этот человек становится твоим врагом. И я больше не ходил к Джиму. Я был слишком зол на него и слишком его боялся.

Мы не общались несколько лет. В скором времени я уехал из города. После сборов в Колорадо-Спрингс и юниорского чемпионата в Москве меня взяли в национальную команду США, и мне позвонил новый руководитель сборной Крис Кармайкл. Крис был наслышан обо мне, знал, что я очень силен, но не имею особого понятия о тактике гонок. Крис сказал, что хотел бы подготовить новую группу молодых гонщиков. Этот вид спорта переживал в Америке застой, и Крис искал свежие силы для его обновления. Он назвал нескольких других молодых перспективных велосипедистов, таких как Бобби Джулич и Джордж Хинкэйпи, и сказал, что хочет видеть среди них и меня. Как бы я отнесся к поездке в Европу?

Настала пора выходить в люди.